– Михаил Васильевич, бытует мнение, что «Три Мушкетера» для России – это «блеск и нищета» советского кинематографа. Для сценического воплощения вы выбрали совершенно феерическую трилогию. Почему именно «Три Мушкетера»?
– Мне кажется, наоборот, фильм 78-го года, именно советский фильм с Боярским в роли д’Артаньяна и с прекрасным набором артистов того периода, он как раз не был близок нищете, был яркий, музыкальный, героический, романтический. Многие артисты после этого фильма стали звездами, и для нашей страны кинокартина, действительно, культовая. Мы мальчишками бегали в кинотеатр смотреть французский фильм, где мушкетеры были где-то на заднем плане, а главными героями стали слуги, поскольку все делали за них. «Три мушкетера» – это всегда ощущение детства, ощущение мужской дружбы, первой любви, какого-то романтизма, того, что с годами постепенно утрачивается. Потому что перестаешь отвечать за себя, романтическая пора проходит, и ты начинаешь совершать поступки, которые не всегда соответствуют твоим представлениям о чести и достоинстве, приходится идти на компромисс.
Время героев кратко. Если вспомнить «Илиаду», «Одиссею» – настоящее время героизма, то «Три мушкетера» – это тоска по романтизму.
Когда из тебя что-то уходит, ты начинаешь тосковать: хочешь вскочить на коня, а колени не позволяют, хочешь сражаться на шпагах, как в детстве, когда ты брал кусок арматуры и становился героем среди толпы, то сейчас противников нет, и можешь схватить арматуру, а тебе вызовут «службу». И возникает тоска по всей этой истории.
– Что в общем смысле будет представлять постановка? Это будет воплощение авантюрного романа или духовное отражение исторического быта Франции XVII века?
– Ни то ни другое. Мы придумываем свою историю. У каждого свой д’Артаньян. В какого мужчину ни ткни, он по-своему представляет д’Артаньяна, поэтому взгляд на данный материал – это взгляд современных людей на то, как сейчас могла возникнуть история трех мушкетеров. Оттого она происходит, грубо говоря, во сне, когда мы свободны и можем фантазировать. Все происходит во сне и в мечтах. Там не будет исторического быта Франции, но будет частично воплощение авантюрного романа, потому что все тексты, которые звучат – это тексты Дюма.
– Имеет ли для вас значение, в каком городе создается спектакль? Если бы это был не Екатеринбург, изменился ли бы режиссерский замысел?
– Если говорить об «эффекте бабочки», конечно, имеет, потому что другие артисты, другой театр, другие возможности – это другая атмосфера города. И, естественно, если бы я ставил в другом городе (у меня задумка была давно и мне хотелось воплотить эту историю), получилось бы иначе, и, наверное, счастье, что это воплотилось здесь – в Екатеринбурге, именно в этом театре, именно с этими артистами, с этой постановочной командой. Я надеюсь, что все сошлось.
– Расскажите об актерском составе. Кто в какой роли задействован и почему?
– На мой взгляд, именно здесь – в Театре драмы – прекрасная труппа. Она очень многоликая, многоплановая, есть из кого выбрать. Вот мы в параллель, по сути, делаем три спектакля: это «Чайка», вот был «Вий» и теперь. Сейчас труппа разложилась на три абсолютно разных спектакля – и это редкость.
– Каждый зритель в спектакле увидит что-то свое. Что значит произведение Дюма лично для вас и что вы хотите заключить в самой постановке лично от себя?
– Для меня это улыбка и, наверное, привет своему детству, любви, друзьям, книгам, которые я читал. Высоцкий говорил: «Книги, которые читаем, песни, которые мы поем». Сейчас мы мало читаем книги. И это тот период, когда мы мыслим о большой любви, о каких-то морских битвах, морской дружбе. И мне кажется, что зритель, который придет, он увидит именно свое детство в этой истории, а детство – это рай человечества.
– Над какими сценами идет самая детальная проработка? Какие сцены-«крючки», какие есть «фишки» в вашей постановке?
– Над каждой! Над каждым поворотом головы, над каждым движением пальцев! Ведь актерская работа настолько подробна! А Бог, как и дьявол, кроется в деталях. И артисты прорабатывают все до мельчайших подробностей, и я тоже, пытаясь им в этом помочь.
– Кажется, источником вдохновения Дюма были «Воспоминания господина д’Артаньяна, капитан-лейтенанта первой роты королевских мушкетеров». А для вас? Вы работали только непосредственно с романом или было приобщение к дополнительной литературе?
– Нет. Здесь это работа именно над романом. Изначально мы хотели взять музыку Максима Дунаевского, но когда стали работать ближе с текстом, то поняли, что музыка, написанная 40 лет назад, не очень созвучна современности. Мы немного изменили музыкальный ряд, и артисты поют вживую французские хиты, созвучные сегодняшнему состоянию и поколению.
– Было ли в романе что-то, что полностью противоречило вашей идее и замыслу? Не то, с чем вы, как режиссер-читатель, не согласны с автором, а то, как вы, режиссер-создатель, не стали бы вообще показывать зрителю?
– Такого не было. Просто сам томик-то большой и уместить его в два акта практически нереально. Даже купированный фильм, с крупным планом вылился в три полуторачасовые серии. Даже там не смогли уместить все. Противоречий не было. Мне жалко, что ушли бытовые подробности. Когда я читал Дюма в 11 лет, то обращал внимание на драки, на любовные истории, а когда вдруг неожиданно в 30 лет взял и перечитал, то понял, что Дюма – гений, потому что все бытовые детали выписаны так подробно, так атмосферно: упряжь, оружие, одежда, эпоха! И это не передать ни на сцене, ни в фильме! Книга заставляет тебя фантазировать, а при просмотре кино ты – потребитель. Когда читаешь книгу, ты – сотворец, как и когда смотришь спектакль.
– И последний вопрос, как вы считаете, что самое главное останется в душе екатеринбургского зрителя, когда он выйдет из зала после премьеры постановки «Три мушкетера»?
– Я надеюсь, что, когда мужчины выйдут, у них изменится осанка, они выпрямятся и купят своим женщинам цветы, позвонят своим одноклассникам, а женщины почувствуют себя королевами. Это ностальгия по молодости, по светлому. И мне хочется, чтобы зритель вошел в зал одним, а вышел – и воздух изменился. Когда-то так было у меня: я посмотрел спектакль, вышел после него – мир изменился. И здесь хочется, чтоб мир изменился. Здесь будет грусть, но светлая грусть, это не ярость и тоска, а пастельность, нежность, как у импрессионистов, когда хочется читать стихи, слушать хорошую музыку, не торопиться. Хочется этого.
